Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Б а ж о в (свертывая самокрутку, папирос тогда не хватало). Я бы, наверное, ученым был, если б не курил…
Д а н и л е в с к и й (тоже мастеря цигарку). Церемониал!
Б а ж о в. Церемониал.
Д а н и л е в с к и й (лукаво). А может, не будь табачку, не было бы и шкатулочки?..
Б а ж о в. Все возможно. Мало ли что в табачном дыму пригрезится…
Кажется, разговор — пустяк, а если вдуматься…
Вообще все суждения Бажова были неожиданны и всегда наводили на размышления. Иногда они могли вызвать улыбку.
Столь же неожиданны и метки были характеристики, которые он давал людям. Так, про одного ученого мужа из нашей среды, очень гордившегося своим званием, сказал:
— Он вообще зряшный профессор и скучный человек, но засыпает прелестно… — И добавил, как бы стараясь смягчить жесткость своих слов: — Я почему-то всегда отличался способностью засыпать тогда, когда уже нельзя спать…
Обладая в полной мере чувством юмора, Павел Петрович любил шутку. Чрезвычайно острым был его глаз — глаз прирожденного литератора. Это могло проявиться даже в самые, казалось бы, неподходящие моменты.
Никогда нельзя было предугадать, что он скажет по тому или иному поводу. Да он и сам признавался, что выступает обычно экспромтом. Вспоминается, как на той же конференции в Перми он, сидя за обедом в столовой, советовался с нами, делегатами от Свердловска, чему посвятить свое выступление. «О чем я буду говорить?» — вопрошал он с детским простодушием, вперя в собеседника взгляд больших, недоумевающих и удивительно прозрачных глаз. Ему стали предлагать: «Расскажите о полозе, о происхождении богатств». Он внимательно выслушал, вроде бы согласился, а сказал вечером совсем другое, и очень интересно сказал — о зарождении уральского сказа-побывальщины, проиллюстрировав свою мысль самыми простыми и потому особенно убедительными примерами. «Вот, к примеру, насчет угля, — говорил он. — Кажется, несложное дело — уголь выжигать; а так ли? Углежог дает звон… это значит, уголь высшей марки… Полузвон. А то — мертвый уголь, квелый, с пятнами, а то — одна угольная пыль… Хорошо. И вот один дает только звон. Искусство! И вот он умер. Конечно, про него сейчас же легенда: что-де ему кто-то помогал. Вот вам и поэтика ремесла любого…» Выступление оказалось неожиданным и чрезвычайно интересным.
Бажов любил уральскую историю.
Вероятно, на этой почве возникла его дружба с Данилевским, с которым у него было много общего: поразительное знание деталей, глубокое проникновение в материал прошлого, преклонение перед мастерством и одаренностью крепостных умельцев — горновых, плотинных, строителей «вододействующих колес», искателей и огранщиков самоцветных камней.
Павел Петрович, сев на своего конька, не раз сговаривал меня заняться Демидовыми. «Первые-то Демидовы шибко дельные были мужики. Правда, могут сказать, я тебя тяну в историю, но…» К первым Демидовым он относился с уважением, не отбрасывал их заслуг, хотя и помнил, что они крепостники.
В войну состоялось решение Свердловского обкома партии о создании истории Урала. В подготовительную группу были включены Бажов, Данилевский и автор этих строк, «чрезвычайная тройка», так окрестили нас товарищи; но замысел, увы, так и остался нереализованным. Наверное, недостаточно активен был я; секретарю положено «толкать» других, и я был самый молодой, а Павлу Петровичу начинать, «раскачиваться» трудно было уже по возрасту. Данилевский же скоро уехал с Урала — вернулся в свой родной Ленинград.
Тем не менее, можно сказать с полной ответственностью, Бажов оставался верен уральской истории. Живой истории Урала, историей в образах и лицах могут быть названы его сказы.
Интересно то, что, работая над материалом далекого прошлого, Бажов оставался насквозь современным, советским, партийным писателем. И не только писателем, но и активным общественным деятелем. Сказывались его политическая зрелость, понимание задач, стоящих перед советской литературой.
Замечательно его высказывание о том, почему столь успешно развивается литература, содержащее мысль о постоянной заботе партии о литературе, литераторах: «Ведь скворец летит в скворечню тогда, когда дырка повернута на юг, к теплу».
Бажов первый, казалось бы, в самое неподходящее время, когда еще были свежи воспоминания о пережитом и во всем ощущались перенесенные тяготы, войны, заговорил об очистке городского пруда в Свердловске, загрязненного промышленными отходами, об охране уральской природы, о том, что Свердловску и вообще Уралу необходим свой «толстый» литературно-художественный журнал, в котором уральские литераторы могли бы печатать свои новые произведения и ставить волнующие проблемы. Все это начало осуществляться позднее, после смерти Бажова.
Мы часто говорим о том, какова ответственность писателя в нашей стране, каким должен быть советский писатель. Мы находим ответ на это, обращаясь к жизни уральского самоцвета Бажова.
«Я ведь не борец, я миросозерцатель», — говаривал он иногда про себя. Но он был борцом. Борцами зарекомендовали себя его книги, и в первую очередь чудесная «Малахитовая шкатулка», которую он терпеливо, усидчиво пополнял все военные годы.
Литературно-научная конференция в Перми, о которой я уже упоминал, или, как она именовалась официально, Уральская межобластная научная конференция «Настоящее и прошлое Урала в художественной литературе», была организована Пермским педагогическим институтом. Поддержанная партийными и советскими организациями области, явилась значительным событием в культурной жизни Урала тех дней. Ехали туда все с огромным желанием. Наша свердловская делегация насчитывала 12 человек, Л. И. Скорино, работавшая над монографией о Бажове, подготовила добротный рассказ о рабочем фольклоре и творчестве автора уральских сказов (перед тем она много беседовала с ним).
На мою долю выпали все заботы по переброске делегации в Пермь, что в тогдашних условиях было не простым делом. Поезда ходили переполненными, вокзал гудел от пассажиров. Надо было устроить товарищей хотя бы с минимальными удобствами, тем более что в группе имелись люди преклонного возраста, женщины. Обратился к дежурному по вокзалу — безуспешно. Никакого сочувствия. С подобными просьбами к нему, вероятно, обращались сто раз за дежурство. Помогла маленькая хитрость. Данилевский — одноногий, на костылях, к тому же носивший костюм полувоенного образца, — мог вполне сойти за инвалида войны. Договорившись с привратницей у выхода на перрон, пропустили его и Бажова вперед; за ними — еще до общей посадки — прошли остальные. Благодаря этому нам удалось без суеты и давки занять сравнительно сносные места.
В вагоне на всех оказалось два комплекта постельных принадлежностей и три подушки. Поделили по-братски. Разместилась на верхних полках: так было спокойнее. Я забрался «на третий этаж», на багажную полку. Павла Петровича и Верховского устроили внизу.
Ехали дружно, весело. Бажов подолгу, не отрываясь, смотрел в окно, думая какую-то свою, бажовскую думу. На одной из остановок внезапно воскликнул:
— Девки-то, девки!
Крепкие, краснощекие колхозные девчата в ватниках и теплых полушалках сгружали дрова-долготье с автомашины. Работа явно мужицкая, требующая силы, выносливости.
Данилевский:
